Неточные совпадения
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть
спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать.
С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую
улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Впрочем, если слово из
улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже
с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
— Как не может быть? — продолжал Раскольников
с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что
с ними станется? На
улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там
упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
Несколько часов ходьбы по
улицам дали себя знать, — Самгин уже
спал, когда Анфимьевна принесла стакан чаю. Его разбудила Варвара, дергая за руку
с такой силой, точно желала сбросить на пол.
Самгин мог бы сравнить себя
с фонарем на площади: из
улиц торопливо выходят, выбегают люди;
попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Шаги людей на
улице стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и
с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар. На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова,
падая ему на щеки.
Для того, чтоб
попасть домой, Самгин должен был пересечь
улицу, по которой шли союзники, но, когда он хотел свернуть в другой переулок — встречу ему из-за угла вышел, широко шагая, Яков Злобин
с фуражкой в руке,
с распухшим лицом и пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
На
улице было пустынно и неприятно тихо. Полночь успокоила огромный город. Огни фонарей освещали грязно-желтые клочья облаков. Таял снег, и от него уже исходил запах весенней сырости. Мягко
падали капли
с крыш, напоминая шорох ночных бабочек о стекло окна.
Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой. На
улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла серебряная луна, на мостовой сверкали лужи,
с темной зелени деревьев
падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой
улицы шагали двое, и один из них говорил...
Размышляя, Самгин любовался, как ловко рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним
с мокрой тряпкой в руке; когда ей удалось загнать его в угол двора, он
упал под ноги ей, пробежал на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от земли и выбежал на
улицу, а в ворота,
с улицы, вошел дворник Захар, похожий на Николая Угодника, и сказал...
Козлов по-вчерашнему ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал
с неблизкими и обнаруживал тоску только при Райском, слабел и
падал духом, жалуясь тихим ропотом, и все вслушивался в каждый проезжавший экипаж по
улице, подходил к дверям в волнении и возвращался в отчаянии.
В. А. Корсаков, который способен есть все не морщась, что
попадет под руку, — китовину, сивуча, что хотите, пробует все
с редким самоотвержением и не нахвалится. Много разных подобных лакомств, орехов, пряников, пастил и т. п. продается на китайских
улицах.
По крайней мере со мной, а
с вами, конечно, и подавно, всегда так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности
улиц и зданий, на минуту, случайно,
падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса
с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Марья Кондратьевна, очевидно, в заговоре, Смердяков тоже, тоже, все подкуплены!» У него создалось другое намерение: он обежал большим крюком, чрез переулок, дом Федора Павловича, пробежал Дмитровскую
улицу, перебежал потом мостик и прямо
попал в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный
с одной стороны плетнем соседского огорода, а
с другой — крепким высоким забором, обходившим кругом сада Федора Павловича.
Хозяйка начала свою отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру, чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч остается управляющим, квартира на
улицу отнимается, и переводится он на задний двор
с тем, чтобы жена его не смела и показываться в тех местах первого двора, на которые может
упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на
улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон.
Там, глядь — снова будто
с неба
упал, рыскает по
улицам села, которого теперь и следу нет и которое было, может, не дальше ста шагов от Диканьки.
Выбежать поиграть, завести знакомство
с ребятами — минуты нет. В «Олсуфьевке» мальчикам за многолюдностью было все-таки веселее, но убегали ребята и оттуда, а уж от «грызиков» — то и дело. Познакомятся на
улице с мальчишками-карманниками,
попадут на Хитровку и делаются жертвами трущобы и тюрьмы…
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя по широким темным
улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не
спит и, лежа в своей комнате
с закрытыми ставнями, думает обо мне
с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один,
с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
Подобралась дружная ватага: десятилетний сын нищей мордовки Санька Вяхирь, мальчик милый, нежный и всегда спокойно веселый; безродный Кострома, вихрастый, костлявый,
с огромными черными глазами, — он впоследствии, тринадцати лет, удавился в колонии малолетних преступников, куда
попал за кражу пары голубей; татарчонок Хаби, двенадцатилетний силач, простодушный и добрый; тупоносый Язь, сын кладбищенского сторожа и могильщика, мальчик лет восьми, молчаливый, как рыба, страдавший «черной немочью», а самым старшим по возрасту был сын портнихи-вдовы Гришка Чурка, человек рассудительный, справедливый и страстный кулачный боец; все — люди
с одной
улицы.
Лежит он в
пади, которая и теперь носит японское название Хахка-Томари, и
с моря видна только одна его главная
улица, и кажется издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз по берегу; но это только в перспективе, на самом же деле подъем не так крут.
Много детей, все на
улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся
с сытыми собаками, которым хочется
спать.
Птицын семнадцати лет на
улице спал, перочинными ножичками торговал и
с копейки начал; теперь у него шестьдесят тысяч, да только после какой гимнастики!
Луша смотрела на двигавшуюся по
улице процессию
с потемневшими глазами; на нее
напало какое-то оцепенелое состояние, так что она не могла двинуть ни рукой, ни ногой.
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть захотелось! Вышел на
улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю,
с моей рожей скоро
попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на
улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег
с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал,
падал на землю и гнал вдоль
улицы белые облака сухих снежинок…
Такова была почти вся
с улицы видимая жизнь маленького городка, куда
попал герой мой; но что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия, о которых объяснял Петр Михайлыч, то все это, может быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я думаю, было известно, что окружный начальник каждогодно делает на исправника донос на стеснительные наезды того на казенные имения.
Разносчик, идя по
улице с лоханью на голове и поворачиваясь во все стороны, кричал: «Лососина, рыба живая!», а другой, шедший по тротуару, залился, как бы вперебой ему, звончайшим тенором: «Огурчики зеленые!» Все это было так знакомо и так противно, что Калинович от досады плюнул и чуть не
попал на шляпу проходившему мимо чиновнику.
Кругом тихо. Только издали,
с большой
улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй, в другой раз и не поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и
спать. В Грачах, чай, давно
спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
Тут он
упал, потому что я
с силой вырвался у него из рук и побежал по
улице. Липутин увязался за мной.
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси,
с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда был еще отроком и конем давил народ на
улицах; потешался ты, когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды
палить!
Арестант пускается бежать что есть силы по «зеленой
улице», но, разумеется, не пробегает и пятнадцати рядов; палки, как барабанная дробь, как молния, разом, вдруг, низвергаются на его спину, и бедняк
с криком
упадает, как подкошенный, как сраженный пулей.
Весною я все-таки убежал: пошел утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору
с женой, ударил ее по лбу гирей; она выбежала на
улицу и там
упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной Волги,
с двугривенным в руке.
Все это сцены, известные меж теми, что
попадали с мякины на хлеб; но рядом
с этим шли и другие, тоже, впрочем, довольно известные сцены, разыгрываемые оставшимися без хлеба: ночами, по глухим и уединенным
улицам города, вдруг ни
с того ни
с сего начали показываться черти.
Только огни
с улицы светили смутно и неясно, так что нельзя было видеть, кто
спит и кто не
спит в помещении мистера Борка.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое
с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто
падать.
Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены на правой стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или на ногах у него были пудовые гири.
Вдруг послышался грохот, — разбилось оконное стекло, камень
упал на пол, близ стола, где сидел Передонов. Под окном слышен был тихий говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот. Все в переполохе вскочили
с мест; женщины, как водится, завизжали. Подняли камень, рассматривали его испуганно, к окну никто не решался подойти, — сперва выслали на
улицу Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на
улице пусто, стали рассматривать разбитое стекло.
«Тридцать
с лишним лет дураку!» — укорял он себя, а издали, точно разинутая
пасть, полная неровных гнилых зубов, быстро и жадно надвигалась на него
улица деревни.
Вот посреди
улицы, перебирая короткими ногами и широко разгоняя грязь, бежит — точно бочка катится — юродствующий чиновник Черноласкин, а за ним шумной стаей молодых собачонок,
с гиком и свистом, мчатся мальчишки, забегают вперёд и, хватая грязь, швыряют ею в дряблые, дрожащие щёки чиновника, стараясь
попасть в его затравленные, бессильно злые глаза.
— Да сиди ты, идол, благо
попал! — сурово отвечал Архип. — Глаза-то еще
с третьёва дня успел переменить;
с улицы сегодня на заре притащили; моли Бога — спрятали, Матвею Ильичу сказали: заболел, «запасные, дескать, колотья у нас проявились».
Но здравые идеи восторжествовали; Франция подписала унизительный мир, а затем
пала и Парижская коммуна. Феденька, который
с минуты на минуту ждал взрыва, как-то опешил. Ни земская управа, ни окружной суд даже не шевельнулись. Это до того сконфузило его, что он бродил по
улицам и придирался ко всякому встречному, испытывая, обладает ли он надлежащею теплотою чувств. Однако чувства были у всех не только в исправности, но, по-видимому, последние события даже поддали им жару…
Выйдя на
улицу, он пошел бесцельно вперед. Он ничего не искал, ни на что не надеялся. Он давно уже пережил то жгучее время бедности, когда мечтаешь найти на
улице бумажник
с деньгами или получить внезапно наследство от неизвестного троюродного дядюшки. Теперь им овладело неудержимое желание бежать куда
попало, бежать без оглядки, чтобы только не видеть молчаливого отчаяния голодной семьи.
Она приехала в последние годы царствования покойной императрицы Екатерины портнихой при французской труппе; муж ее был второй любовник, но, по несчастию, климат Петербурга оказался для него гибелен, особенно после того, как, оберегая
с большим усердием, чем нужно женатому человеку, одну из артисток труппы, он был гвардейским сержантом выброшен из окна второго этажа на
улицу; вероятно,
падая, он не взял достаточных предосторожностей от сырого воздуха, ибо
с той минуты стал кашлять, кашлял месяца два, а потом перестал — по очень простой причине, потому что умер.
Но дачник умер бы у себя на даче, а пение доносилось
с улицы. Мы оделись и
попали к месту действия одними из первых. Прямо на шоссе, в пыли, лежал Васька, скрестив по-покойницки руки на груди. Над ним стоял какой-то среднего роста господин в военном мундире и хриплым басом читал...
Подвиги Васьки вообще нарушали весь мирный строй дачной жизни. Они достигли апогея, когда «закурил» его таинственный жилец, какой-то Иван Павлыч. Раз ночью они вдвоем напугали всю
улицу. Мы уже ложились
с Пепкой
спать, когда послышалось похоронное пение.
Нужно было ехать по Старой Кедровской
улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь за угол и поехал по Стекольной. Он не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно так же объехал он рынок, чтобы не встретиться
с кем-нибудь из своих торговцев. Только на плотине он
попал как кур в ощип: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках сам Вукол Логиныч.
Я как рыцарь на распутье: пойдешь в часть
с ребенком — опоздаешь к поверке — в карцер
попадешь; пойдешь в училище
с ребенком — нечто невозможное, неслыханное — полный скандал, хуже карцера; оставить ребенка на
улице или подкинуть его в чей-нибудь дом — это уже преступление.
Улегся я на лавке. Дед и мальчишка забрались на полати… Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не
спал, как на этой узкой скамье
с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все
спали. Тихо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел на
улицу. Метель утихла. Небо звездное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспомнил разобранные часы на столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик…
Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они
спят, обещает каждому принести
с улицы по копеечке и сшить по новой шапке; он же кормит
с ложки своего соседа
с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу
с правой стороны Громову.
Марья-то выскочила на
улицу, да вспомнила, что дети в избе
спят, побежала назад и сгорела
с детками…
Саша бегала по всем комнатам и звала, но во всем доме не было никого из прислуги, и только в столовой на сундуке
спала Лида в одеже и без подушки. Саша, как была, без калош выбежала на двор, потом на
улицу. За воротами на лавочке сидела няня и смотрела на катанье.
С реки, где был каток, доносились звуки военной музыки.